Многие ли из нынешних студентов НГУ знают о том, что 20 лет в университете работал ученый круга выдающихся теорфизиков XX века — Планка, Эйнштейна, Бора?

Профессор НГУ в 60-70-х Юрий Борисович Румер, исходно математик, закончивший МГУ (из «лузитанцев»), в 1927-1932 годах прошел стажировку в Геттингенском университете. В Германии он не только вошел в этот круг, но и завершил свои пионерные работы по каноническим структурам молекул, заложившие фундамент квантовой химии. Здесь же Румер представил свою первую работу по пятимерной оптике. Напомним, в это время ему не было и 30 лет.

Что было дальше и как он оказался в Новосибирске — отдельная история. Судьба была к Румеру не слишком благосклонна. Репрессии 30-х не минули и его, и в отличие от того же Ландау, его не удалось «вытащить». Десять лет заключения он проработал в «шарашках», занимаясь расчетами, связанными с созданием новых самолетов. Правда, в хорошей компании – с Королевым, Туполевым, Мясишевым.

Юрий Борисович Румер был замечательным рассказчиком, но, видимо, как часто бывает, все бывали настолько зачарованы повествованием, что записать никому в голову не приходило. Однако кое-что все-таки до нас дошло. Сегодня мы публикуем большой рассказ Юрия Борисовича Румера о его встрече с Альбертом Эйнштейном.

***

В Геттингене я написал свою первую работу, посвященную пятимерному обобщению теории относительности. Так как это был двадцать девятый год, а не пятидесятый, то это была необычайно модная тема, поскольку много народу занималось этим. В том числе и сам Эйнштейн.

Я доложил эту работу в Математическом обществе. Она была напечатана в «Известиях» Геттингенской академии наук, доложена там Максом Борном. Макс Борн сказал: «Я думаю, что Вы — состоявшийся человек. Конечно, будут трудности с Вашим посольством и с Вашим государством. Но я думаю, что если я моего друга Альберта Эйнштейна попрошу съездить в посольство и поговорить с послом, то можно будет добиться того, что Вы сможете у меня работать».

И он послал эту работу Эйнштейну. С письмом. Письмо тогда он мне не показал. Но когда я уже много лет был его ассистентом, у меня появилась возможность заглядывать в «секретные» папки с письмами, которые нам обычно не показывали. Там было написано: «Я тебе посылаю работу одного молодого русского, который мне очень напоминает тебя в молодости. У него примерно такие же черты лица и, главное, поразительно похожие волосы. Так что мы его иначе как EinsteinLocke не называем. Мне кажется, что для него следует что-нибудь сделать. Во всяком случае, я тебя заклинаю именем старой дружбы, всю тяжесть своего имени использовать для того, чтобы он мог у меня остаться. Для этого тебе придется поехать в Советское посольство. Ты мне, конечно, напишешь об этом”.

Борн сказал мне, что такое письмо отослано, и, естественно, я стал ждать ответа. Ответ пришел довольно быстро. Максу Борну одно письмо, мне — другое. Борну он написал: «Дорогой Макс, ты просишь от меня почти что невозможного. Я не считаю возможным поехать в Советское посольство просить о человеке, которого я не видал. К тому же его работа меня, по совести говоря, не интересует и не кажется уникальной. Привет тебе от твоего друга, Альберта Эйнштейна”.

А мне письмо было такого содержания: «Дорогой господин коллега. Я получил Ваш оттиск и должен по совести сказать, что мне работа совершенно не нравится и я не считаю, что она бьет в цель. Мне не нравится то-то и то-то (там шли математические какие-то вещи), — мне не нравится также то-то и то-то”.

Между прочим, второго в моей работе не было. Первое было, а второго не было. Это меня невольно смутило: как же Эйнштейн пишет о том, чего там нет. ”Во всяком случае, могу Вам только сказать следующее, что если Вы когда-нибудь будете претендовать на место ассистента или доцента по физике, Вы обязательно сообщите мне, и я напишу соответствующее рекомендательное письмо. С приветом… От вашего…”. И только его подпись была чернилами, все остальное на машинке.
И я прихожу к Борну и говорю: ”Я получил письмо”. Он говорит: ”Я тоже получил письмо. Покажите, что Вы получили, я могу Вам показать, что я получил”. Значит, номер не прошел. Все так осталось, и я никаких контактов с Эйнштейном долго не имел.

Однажды в Берлин приехал Павел Сигизмундович Эренфест. Эренфест в те годы в бурно развивающейся теоретической физике играл примерно ту же роль, какую в русской литературе играл Белинский. Он был величайший критик физической теории. Если Эренфест чем-либо заинтересовывался и ставил свой штамп, то это читалось. Если Эренфест не интересовался, то говорилось: ”Ну, Эренфест сказал, что это не стоит и читать”. И это было железно. И вот Эренфест, который одинаково живо воспринимал и новую рождающуюся квантовую физику, и заканчивающуюся, умирающую классическую физику, мог совершенно свободно говорить и с Бором, и с Борном, и со Шрёдингером, и с Дираком, и с Эйнштейном на их собственном языке. Но зато он сам мало сделал, имея такой талант. Он творчески не был одарен, но критической мыслью был одарен необычайно.

Эйнштейн, который с ним очень дружил, стал как-то с ним разговаривать, о том, что вообще слышно в теоретической физике. Эренфест рассказывает: ”Такие-то работы появились, такие-то. Между прочим, есть и такая работа. Если хочешь, я тебе расскажу”. Он стал ему рассказывать. Эйнштейн говорит: ”Это действительно интересно. Кто этот человек?” — ”А это человек из России, он у Борна сейчас…”. — «Почему же мне ничего не сообщили?” — ”Как же не сообщили, когда Макс Борн тебе специально письмо написал, оттиск прислал, и я знаю, что он тебя очень просил что-нибудь сделать”. — ”Ну, милый мой, — говорит Эйнштейн, — неужели ты думаешь, что я читаю чужие работы. А теперь я болееменее знаю что, одним словом, пришли мне человека”.

Эренфест немедленно послал телеграмму Максу Борну для меня: ”Эйнштейн ожидает Вас в среду в Берлине на Aberlandstrasse, 5. Эренфест”. Через несколько часов мне принесли еще почтовый перевод от Эренфеста на 200 гульденов. Он написал: ”Мне кажется, что русские люди в Геттингене могут испытывать затруднение с поездкой в Берлин из-за отсутствия денег. На всякий случай здесь 200 гульденов”.

И я поехал в Берлин. В назначенный срок я поднимаюсь к обычному доходному дому. Там маленькая дощечка: ”Профессор А. Эйнштейн”. Звоню, говорю прислуге, что получил от Эренфеста телеграмму к такому-то дню, в такой-то час прибыть. Меня просят пройти в гостиную. Я вхожу и поражаюсь структуре этой гостиной. Огромный портрет Теодора Герцля, основателя сионизма. Страшно поразившая меня мелкобуржуазная обстановка, довольно безвкусная. Стоят две огромные копилки, в которые все посетители Эйнштейна обязаны в зависимости от состояния что-нибудь опустить.
Вскоре заходит фрау Эйнштейн и говорит, что профессор сейчас выйдет. И вот, в ее присутствии, входит человек. Он был в морской фуфайке, так как только что вернулся с прогулки на яхте. Меня поразили в нем удивительно грубые, мясистые черты лица. Высокий лоб, губы и нос такой, очень много мяса содержащий. Он протянул руку и сказал: ”Эйнштейн”. Я с некоторой дрожью ответил: «Guten tag, Herr Professor”, и после этого дрожь пропала, потому что Эйнштейн стал для меня обычным рядовым профессором, с которыми я уже имел дело.

Он сказал, что Эренфест ожидает наверху, и повел меня на чердак. Дело в том, что Эйнштейн у себя в квартире работать не мог по причине того, что потолок в ней по его вкусу был слишком высок. На чердаке у него была сделана специальная каморка. Эренфест был там и сказал: ”Давайте разбираться в Вашей работе”. А потом началось то, что они называли Advocatus Diabolis — адвокат дьявола. Они выискивали возражения, считая, что я отвечу. Если я не мог ответить (а вопросы задавали, конечно, трудные), они сами искали ответы. Потом они друг с другом начинали спорить, и так они пытались пробиться в этом направлении. Это было довольно долго (около двух часов) и довольно мучительно.
Дело происходило так: Эренфест, закрыв рукой глаза, лежал на спине на кушетке, которая там стояла, и вопрошал как оракул: ”А что вы думаете по такому поводу?” А Эйнштейн ходил довольно нервно по комнате, иногда останавливался и руками в задумчивости водил по потолку или опирал лоб о косяк двери и застывал в таком виде. Ему только что запретили курить, он очень страдал от этого и все время сосал пустую трубку.

Потом был телефонный звонок, и Эйнштейн сказал: ”Сейчас будет у нас перерыв”. Зашел какой-то человек с длинной седой бородой. Эйнштейн стал с ним разговаривать и выяснилось, что это — скрипичный мастер, который чинит его скрипку. Начался какой-то совершенно феноменальный разговор о скрипке. Один говорил, что деку так нужно делать, а другой — этак. Очень много разговоров было, и это дало мне минут пятнадцать отдыха. Потом Эйнштейн сказал: ”Ах, вы не знаете, сколько этот человек у меня времени отнимает. Но свое дело он знает, как Бог”. А потом был уже более легкий разговор. Затем ему позвонили, и он сказал: ”Пойдемте вниз”.

Эренфест как друг, был там у себя дома, а меня посадили опять в эту гостиную. Пришла фрау Эйнштейн и сказала: «Я Вас хотела пригласить к обеду». Я ответил: «Спасибо, буду очень рад». Потом я сижу с ней, она со мной разговаривает, спрашивает о геттингенских знакомых. Потом она спрашивает, понимаю ли я что-нибудь в стихах. Говорю: «Не знаю. Может быть, понимаю». — «Я хочу Вам показать стихи». И она показывает какие-то немецкие стихи в стиле Стефана Георга, которые ничего ни уму, ни сердцу нашему не говорят, типа плохого Брюсова, по-немецки. — «Это моей дочери стихи».

Я держу стихи в руках, приходит Эренфест: «Она Вам уже дала стихи читать? Бросьте стихи! Стихи заведомо плохие и нечего интересоваться ими. И вообще, что вы тут торчите?» Я говорю, что торчу здесь потому, что фрау профессор пригласила меня к обеду. «Не надо, — говорит, — отказывайтесь. Сейчас мы будем с ним говорить за столом о Вас и решать кое-что. Вы будете мешать».

Я говорю: «Фрау профессор, спасибо, честь я имел, а обедать иду в другое место», но она возразила: «Нет-нет, оставайтесь! Они потом, после десерта, пойдут в бильярдную и там будут о Вас говорить».
И вот за столом сидели: фрау Эйнштейн, Эйнштейн, Эренфест, я. Фрау Эйнштейн говорила, что она даже в мою честь русские щи сварила. Ну, ничего общего с русскими щами это не имело, просто немецкая капустная похлебка.

Разговор за столом иногда был общим, но иногда они начинали необычайно горячо обсуждать какие-то проблемы электромагнитного поля. Эренфест говорил: «Ну, Альберт, ты ведь понимаешь, электромагнитное поле…», а Эйнштейн его перебивал: «Ну, Paul, ну что ты понимаешь в электромагнитном поле!» После этого мне было сказано, что о результатах я смогу узнать на коллоквиуме в Берлинском университете через два дня.

Когда я хотел уходить, Павел Сигизмундович мне говорит: «Тут Яков Ильич Френкель приезжал, так вот он с женой был, и ему жена не давала работать. Она все интересовалась заграницей, а не его работой. Вы тоже здесь с женой, поэтому я по некоторым причинам желаю, чтобы Ваша жена мне представилась. Мне нужно, чтобы это было сделано». Я говорю: «Профессор, это легко сделать». — «Я Вам не профессор, и Вы мне отвечайте по-русски. Я Павел Сигизмундович, так меня и зовите. Так вот, Вы должны ее привести». Я: «Павел Сигизмундович, я ей сейчас позвоню по телефону, и она сюда придет». На это он говорит: «Вы с ума сошли?! Чтоб она к Эйнштейну пришла, а потом всем своим подружкам судачила, что была у Эйнштейна? Нет, в метро пускай ждет! Вот там, в том метро. Это мы к ней спустимся».

Ну и мы поперлись с ним к метро, там моя жена Мила была, и он говорит: «Давайте знакомиться, я — Эренфест. Вы, вероятно, слыхали?» Она говорит: «Слыхала». «Ну и что Вы слыхали?» — «Говорят, что Вы большой чудак, вообще про вас анекдотов я много знаю». — «Это я Вам верю. Пойдемте в кафе, будем пить кофе гляссе». Мы пришли, сели, он на меня так смотрит и говорит: «У меня карточки есть моих детей. Кроме Тани, которую вы знаете по Геттингену, у меня еще Галенька есть и Павлик. Я хочу показать Вам карточки: что Вы скажете про моих детей?» Потом Эренфест говорит: «Ну ладно, хорошо, идите, дети мои, а Вы придете ко мне на коллоквиум в Берлинский университет».

Через два дня я к нему явился на коллоквиум и просто не узнал его. Он абсолютно ко мне никакого интереса не проявил, он сказал: «И что Вы пришли?» Я ответил: «Вы сказали прийти, я и пришел.» — «Ну что же. Вот Вы поедете в Геттинген, и там скажите Тане, что когда я вернусь из Ленинграда, я заеду в Геттинген. Прощайте. Мне сегодня очень некогда».

Я приехал в Геттинген, решительно ничего не понимая. Рассказываю подробности Борну: «Вот, говорю, Эренфест жену мою хотел видеть». Он отвечает: «Посмотрим, что будет, подождем». И через несколько дней пришло письмо из Лейдена, подписанное Эренфестом и Эйнштейном, кураторами фонда Лоренца, с извещением о том, что я на два с половиной года прикомандировываюсь к профессору Борну.

Потом я как-то ехал в Ригу, и по дороге написал Эйнштейну, что хотел бы другую работу показать. Я приехал, он меня встретил в гостиной, наверх меня уже не повели. Я показал работу уже по квантовой теории валентности. Он сказал мне: «Эта работа — рядовая работа. Там идея была, здесь идеи нет. И я не пойму — что Вы от меня хотите. Это меня не интересует».

Короче, вторая встреча с Эйнштейном не была удачной, и больше, товарищи, я его никогда в жизни не видел.

***

Эйнштейн был в апогее своей славы примерно к двадцать пятому году. У него было исключительно счастливое научное творчество. Решительно во всем, за что он брался, он делал гигантские открытия, и по результативности он, вероятно, является одним из пер­вых физиков в мире. И все его творчество протекало в период времени с девятьсот пятого года по двадцать пятый год. А с двадцать пятого года пошли огромные трудности.

Дело в том, что одним из величайших достижений Эйнштейна было создание современной теории тяготения, он первый дал ответ, что такое тяготение. И эта теория тяготения Эйнштейна есть величайшее творение. Эйнштейн всегда говорил: «Я совершенно не понимаю, почему меня превозносят как создателя специальной теории относительности. Не будь меня, через год Пуанкаре бы это сделал, через два года Минковский бы это сделал. В конце концов Лоренц сделал больше, чем половину, в этом деле. Мои заслуги здесь невелики. Что же касается теории тяготения, то я почти уверен, что если бы не я, то и до сих пор ее никто бы не открыл».

И вот к двадцать пятому году перед Эйнштейном во всю ширь встал вопрос о том, чтобы объединить электромагнитное поле и поле тяготения в единое поле. Это проблема единой теории поля, которой он начал заниматься с двадцать пятого года. И бросил заниматься в год своей смерти, в пятьдесят пятом году. На это он убил последние тридцать лет жизни. Это была величайшая трагедия его творчества. Потому что ну ничего не шло. Он писал работы. Это были эйнштейновские работы и в первые пять лет их читали. С тридцатого по сороковой год давали ассистентам посмотреть и попытаться рассказать. Последние 10 лет их никто не читал. Это просто крушение научного мышления. Кажется, что природа его так щедро наградила именно потому, что он до двадцать пятого года все мог делать, а потом застрял на этой проблеме.

Моя работа была одной из работ в области единой теории поля. Как раз в это время бурно развивалась квантовая механика. В Геттингене были и Гейзенберг, и Дирак, и Шрёдингер. Создавалась современная квантовая механика. А проблема единой теории поля как ее сейчас не желают слушать, так ее и тогда не желали слушать. А Эйнштейн болел ею всю жизнь. Поэтому, когда появилась моя работа, Эйнштейн ужасно хотел ухватиться за нее. Это вот такая проблема, она и по сей день не дается. Имеется мнение, что без существенно новых идей эта проблема не разрешима. А Эйнштейн считал, что новых идей здесь не нужно. Почему он так думал? Потому что Эйнштейн, являясь величайшим революционером в науке, в своем историческом значении является эпигоном. Эйнштейн блестяще закончил классическую физику, которая началась с Ньютона, продолжалась Максвеллом и кончилась Эйнштейном. Несмотря на то, что он ввел теорию квантов в оптику, создал квантовую теорию света, несмотря на то, что последние его работы были посвящены статистике Бозе-Эйнштейна — квантовой статистике, Эйнштейн всегда к квантам относился чрезвычайно настороженно и враждебно. Всегда у него было мнение, что это что-то случайное, поверхностно захваченное, а истинное реше­ние квантовой проблемы — совершенно на другом пути. И в этом отношении он был абсолютно одинок.

***

С тех пор я этой проблемой долго не занимался, и занялся вновь уже когда был в заключении. У меня вдруг стали рождаться новые идеи. За три-четыре года до выхода из заключения я подготовил публикации, и моя жена Оля, когда меня повезли по этапу в Енисейск, сама — вольной птицей — привезла их Ландау. Можете представить, какое возмущение высказал Ландау по поводу этих работ. Он сказал: «Бедный Румочка с ума сошел, ну что же ему делать, конечно» и так далее. Но все-таки они решили (не только Ландау, но и Скобельцын, и Вавилов), принимая во внимание мою выдержку, — публиковать. Нужно сказать, что потом я книгу выпустил и даже имел некоторые благожелательные отклики от крупных людей, но все-таки это не пошло, как не пошло у Эйнштейна.

Трудность заключается еще и в том, что у меня имеется претензия, что я нашел новый путь там, где его тщетно искал Эйнштейн. И эта претензия уже все портит, это уже страшно претенциозно. Несмотря на то, что некоторые люди думают, что я в этом отношении действительно что-то нашел лет 5 тому назад, я себе поставил за правило больше ничего по этому вопросу не публиковать. Но я это правило нарушил. В моей монографии получается, что у электрона спин должен быть в три раза больше, чем это следует из опыта — явная неувязка. Мне мои товарищи, вот и Витя Гинзбург, советовали и даже подсказали, как уничтожить эту неувязку, потому что иначе неудобно монографию выпускать. Но я все-таки выдержал, сказал, что нет — раз так получается, надо так и писать.

В 1956 г. мне представили находившегося в Москве Дайсона, крупного американского теоретика. Он, видимо, заинтересовался моими работами, он реферировал их в специальном журнале, посвященном теоретической физике. У меня девять сообщений было: его реферат первого сообщения составляет 5 строк, второго сообщения— 10 строк, пятого сообщения — уже 20 строк, а потом опять снижение. Он — совсем молодой человек. Он мне так пожал руку: «Ах, вот вы какой! Я очень интересовался Вами, но не выходит, и wieder nichts». Я говорю: » Знаете, вот я сейчас ищу решение трудности со спином». Но так как я с ним говорил по-английски (а я плохо знаю английский), а он со мной — по-русски (а Дайсон плохо владеет русским), то разговор свелся к тому, что если что-нибудь получится, то он узнает, будет следить.

И вот в пятьдесят восьмом году у меня появился необычайно талантливый ученик — Валерий Покровский. Появился слушатель, который понимал все не хуже меня, и тогда мне удалось все привести в порядок. Нарушив свое правило, я в пятьдесят восьмом опубликовал дополнительное десятое сообщение, все разъясняющее, и «wieder nichts».

Больше я данного зарока не нарушаю.

Источник — «Успехи физических наук», Том 171. М 10., октябрь 2001 г.